Термином ИДЕОКРАТИЯ мы можем назвать „изнутри” феномены литературы и искусства и выявлять смыслы, которые воплощены в художественных произведениях их авторами. Ведь ими продумывались даже, казалось бы, незначительные подробности, часто им приходилось зашифровывать свои послания.
С помощью этой категории высвечиваются однобокие установки, опровергается догматика тех толкований, которые выпячивают отдельные „значения”, обслуживая сословную, корпоративную, групповую корысть. Эти застывшие каноны вытесняют художественный заряд, и тем самым литературные процессы подаются в фальсифицированном виде, их смысл переворачивается до неузнаваемости.
Применяя категорию „ИДЕОКРАТИЯ” (от греческих слов „идея” и „власть”), мы заостряем внимание на недопустимом прагматизме. Понимаем, как выдвигаются „идейные” претензии получать и пользоваться властью, или же возвращать потерянное господство. Среди наиболее известных проявлений идеократии перечислим: аристократию, демократию, теократию, технократию, партократию, бюрократию. В этом же ряду поставим: плутократию (власть богатства), олхократию (власть толпы, черни), софократию (власть философов), медиакратию (власть СМИ), пролетарократию (неологизм для обозначения диктатуры пролетариата)…
Заостряя внимание на идеократичности многочисленных понятийных конструкций, мы не должны ставить под сомнение целостность художественных произведений. Ведь в шедеврах литературы и искусства проявляется уникальная творческая активность, поэтому своей требовательностью мы можем опровергать трактатные „конструкции”, которые подменяют художественную органику. Пример идеократического искривления в советском искусствознании 30-х годов ХХ века – вульгарный социологизм. „Теоретики” приписывали прославленным писателям прошлого сословную ограниченность и с уже далеких студенческих лет мне запомнились „изыскания” в этом духе шекспироведа Фриче.
Предвижу оправдывающую такие крайности ссылку на дух времени, но в эту же сложную эпоху Михаил Бахтин подчеркивал уникальную активность художника. Образное претворение действительности органично и неподвластно догматичной однобокости, так как автор проявляет свою ответственность за несовершенство мира и разделяет вину за косность воспринимающей публики, поскольку ей необходимо развлечение, потакание неразвитым вкусам…
Беря на „вооружение” термин идеократия, мы можем освободиться от гипнотического воздействия авторитетных канонов в эстетике, понять умысел всевозможных культурологических теорий, которыми их создатели и адепты хотят быть в услужении власти, жертвуя при этом те произведения литературы и искусства, которые выражают личную, готовую на самопожертвование активность.
…Еще в IV-V в. до н.э. китайский философ Лао-цзы наставляет правителей: сердца обыкновенных людей должны оставаться пустыми, главное, чтоб были полны желудки. Знания и страсти не нужны, волю следует ослаблять, и тогда никто не решится действовать. Обслуживая такую „стратегию”, письменность с пиктограммами постепенно переходила на иероглифы, тексты становились доступными только для властвующей элиты.
Вполне идеократичны инвективы Платона против трагедии и комедии. В своем „идеальном государстве” он допускает только гимны для прославления богов и „выгоняет” Гомера, хотя не прочь признать, что он – первый среди трагических поэтов. Но ему важно другое: воины должны подчиняться приказам, им не нужна слезливость, нечего смеяться и „терять достоинство”.
В свою очередь Аристотель решает, что открытая пропаганда интересов аристократии не будет эффективна, ее смогут легко опровергнуть, и он проводит свои идеократические атаки против театра в завуалированном виде. Поэтому в VІ главе „Поэтики” проскальзывает неприятие сценической постановки трагедии:
„Она совершенно не относится к области нашего искусства и очень далека от поэзии”.
Отбрасывая живое восприятие драматических произведений со сцены, придворный мыслитель Стагирид делает ставку на трактатное истолкование, обеляет грехи „благородного” Эдипа и нажимает на неотвратимость Судьбы. Но читаешь пьесу, и оказывается, что об этой неличностной силе восклицает только одно действующее лицо –властитель Фив. Дескать, даже если и нашли его на Кифероне, но он Сын Судьбы и Месяцы ему братья!
И тогда выходит, что драматургом отнюдь не пропагандируется некая сила, перед которой нам надлежит склонить голову, о чьих намерениях нам дано узнавать из вещаний оракулов. Вся эта накачка отталкивается всего лишь от ложной интерпретации толкователей.
Квинтэссенцией вот этих манипуляций и является категория катарсиса. Прибегая к догматической подмене образных внушений, Аристотель внушает: раз приказано сражаться и убивать, то следовало бы очиститься от страха и сострадания. За свою жизнь излишне бояться, сочувствовать жертвам не пристало, раз все предначертано Судьбой!
Именно по идеократическим побуждениям основная трагедия, которой Аристотель иллюстрирует свои постулаты, упоминается единственно в урезанном виде. Как тут не вспомнить о сокращенном силлогизме. Ведь в эзотеричном (т.е., для узкого круга посвященных) трактате „Риторика” говорится о энтимеме, когда опускается средний аргумент: уловка предписывается Стагиритом как удачный способ прикрыть подмену истины. Понятно, что этот столь почитаемый „теоретик” сочинял свой трактат на языке Софокла и он не располагал возможностью заменить прозвище из заглавия Эдип-тиран. Пришлось ему упоминать ее только как „Эдип”.
Уже потом, следуя установленному Аристотелем канону идеализации, переводчики ввели титул: „Эдип царь”. И получился, наверное, самый парадоксальный пример идеократической подмены: покушение на семантику слова. Согласно академическому (!) древнегреческому словарю И. Дворецкого, „тираном” называли преступного правителя: Гомер, Эсхил, Гесиод, Аристофан, Платон, Аристотель. Только для неподдельно драматичных поэтов Софокла и Еврипида сделано исключение и знаком тождества „=” указано, будто для них „тюранос” означало „царь”. Смешно ли, грустно ли, сказать затрудняюсь, но реплику Хора в шедевре Софокла „гордыней порожден тиран” никак не переведешь безобидным словечком. Таким образом, лживость подмены обнаруживается запросто без каких-либо лукавых мудрствований. Чтобы отбросить идеократическое покушение тысячелетней давности на завещанный самим Софоклом смысл, достаточно не стоять с руками по швам, не испытывать „священный трепет” при упоминании канонизированных мыслителей…
Ну, а как подана в „Поэтике” другая прославленная пьеса Софокла фиванского же цикла – „Антигона”? Ведь в ней никто и не заикается о Судьбе. Тут Аристотелю пришлось просто зачеркнуть ее, выдвигая выдуманный им самим предлог. Как будто Гемон намеревался убить своего отца, а потом передумал, что, мол, не трагично. Однако достаточно вычитать рассказ свидетеля о событиях в пещере и мы увидим: месть не состоялась только потому, что Креонт спрятался, а сыну оставалось заколоть самого себя. И это, конечно же, вполне и вполне трагично. Не менее чем в трагедии „Ромео и Джульетта”. При том, оба трагика представили по шесть смертей: Мегарей, Полиник, Этеокл, Антигона, Гемон, Евридика у Софокла, и: Меркуцио, Тибальд, госпожа Монтекки, Парис, Ромео, Джульетта у Шекспира.
Именно возвращаясь к самим произведениям литературы, мы понимаем, что высокое искусство не делает ставку на очищение от страха и сострадания, оно внушает „милость к падшим”. Для личности спасительна богобоязненность и сострадательность, чистота совести, чью непоколебимую силу веками позже будут утверждать Шекспир в своих потрясающих трагедиях и великий русский драматург Александр Сергеевич Пушкин в „Борисе Годунове”. И не случайно то совпадение, что русский гений насквозь ироничен к „старым сетям Аристотеля”, а для его непревзойденной трагедии, как будто в соответствии с театрофобскими взглядами Аристотеля, было дано разрешение только для печати. Соответственно, в цензурном запрете для ее воплощения на сценах императорских театров мы вправе увидеть проявление „идеократии”.
Ярким примером вмешательства из таких же побуждений является то, как подносят в урезанном виде знаменитую фразу Жан-Жака Руссо:
„Человек рождается свободным, но повсюду он в оковах. Иной мнит себя повелителем других, что не мешает ему быть рабом в большей еще мере, чем они”.
Помилуйте! Ведь в трактате „Общественный договор” непосредственно после этой трескучей фразеологии выписано подлинное намерение философа. И оно однозначно опровергает приевшуюся идеализацию „просветителя”:
„Как совершилась эта перемена? Не знаю. Что может придать ей законность? Полагаю, что этот вопрос я смогу разрешить”.
В каноне доктрина Руссо подается так, будто она революционна и полностью гуманна, и поэтому его желание выискать четкие правила для нашего закабаления замалчивается во всех не только популярных, но и в, как будто научных, переложениях. Эта цитата дана в урезанном виде даже у Бертрана Рассела. А Жан-Жак печется, чтоб свободным было только политическое тело, и для этого пропагандирует имущественное равенство, насаждает нивелированное сознание:
„Именно потому, что сила вещей всегда стремится уничтожить равенство, сила законодательства всегда и должна стремиться сохранять его”.
Увы, когда сделана ставка на идеократию, пренебрегается неотвратимая логика: покушаясь на силу вещей, не миновать насилия против объективных законов. Возникающий на этой почве волюнтаризм, конечно же, обречен, а расставание с иллюзиями сопрягается с трагедиями! Однако поводы и „идеи” постоянно обновляются, поднимаются все новые или достаточно забытые хоругви и знамена, а в свистопляске мимикрии снова и снова перевирается смысл прославленных литературных произведений.
Очень показательно отношение к роману Сервантеса „Дон Кихот”. Образ сумасшедшего фаната рыцарских подвигов, волшебников, пасторальных прекраснодуший подвержен идеализации в истолкованиях, и тем самым воля автора полностью пренебрегается. Сервантес написал о „рыцаре”, когда тот вызывал льва на схватку: „Вот до какой крайности дошло его доселе невиданное безумие”. Но идеократические экзальтации не берут в расчет ни это, ни многие другие указания автора того же смысла! Унамуно, например, настаивает, что испанцам не надо быть „сервантистами”, им нужно безумие Дон Кихота. Превратилось в общее место утверждение, будто роман уничтожил бесповоротно такого типа литературу, но это не так. Рыцарскими подвигами „блистает” Джеймс Бонд, магией облучают наших детей книги и фильмы о Гарри Поттере. Всевозможные межзвездные саги тоже прокламируют рыцарскую несгибаемость, накачивают на „подвиги”, которые в наши дни кончаются не так весело, как в смешных перипетиях с персонажами Сервантеса. Ведь одержимые абстрактным „геройством” наши современники орудуют не ржавым мечом и не дырявым щитом, а нешуточным оружием, взрывчаткой, передвигаются не на кляче с громким именем Росинант, а на бронированных машинах, самолетах…
Вот на какой пример идеократической интерпретации натыкаемся у Луначарского:
„Дон Кихот и Санчо Панса будут в этом мире задыхаться, пока не начнет осуществляться социализм. (…) Очень многие пламенные утописты, Дон-Кихоты, фантасты найдут применение для своего героического романтизма в работе для революции, перестанут быть фантастическими рыцарями, а станут настоящими практиками. (…) И часто человек панчовского типа, такое же золотое сердце и здравый смысл, который всю жизнь был бы водовозом, (…) иногда даже становится губернатором – каким-нибудь председателем губисполкома, – и не ударяет лицом в грязь” (Луначарский, А. В. Статьи о литературе. М., 1957, с. 508).
Сервантесу важно, что хоть на смертном одре его герой вернул себе трезвость и доброту без вычурного сумасшествия, на котором нагревают руки лжецы и хитрецы санчовского пошиба. Увы, прочно утвержденный канон напускает катаракту, сквозь которую предупреждения великого автора остаются неразгаданными. Приведу образчик патетических речений из предисловия к адаптированному для школьников роману:
„У Дон Кихота глаза молодого, восторженного человека. В них блестят звезды, а глаза герцогов стариковские от их притворства, условностей, страстей. Они люди веселящиеся, но среди них по-настоящему весел серьезный задумчивый рыцарь”.
Поддаюсь искушению привести и еще одну трескучую фразу, поскольку вся эта путаница вылилась не на листке какого-то кандидата в студенты, а сочинл ее действительный член Болгарской академии наук Ефрем Карамфилов:
„Хитрость иезуита, устремленная к этой восторженной, наивной, искренней душе дьявольская. Иезуиты, эти враги человеческих чувств, всегда имели ведро холодной воды, заполненное логическими формулами для охлаждения пламенных горячих голов. Они являются упорными гасителями человеческих восторгов, врагами сказок и чудес”.
Тут мы можем засмеяться, неплохо бы даже поплакать, но при этом не надо забывать: вся-та беда в том и состоит, что по таким признакам главным „иезуитом” окажется сам Сервантес. Ведь он неустанно высмеивает сказочные байки про волшебников и духов, рыцарские благоглупости и клятвенные вздохи о прекрасных дамах…
Подобного рода писания отсылают нас к реплике Тересы Панса:
„Послушай, Санчо, с тех пор как ты стал правою рукою странствующего рыцаря, ты такие петли мечешь, что тебя никто не может понять” (Ч. 2, гл. V).
А если кто посчитает, что устами такого персонажа истина никак не глаголет, то припомним уничижительное высказывание в адрес схоластики, которым „предупреждал” нас Гете. Некто Хиринхс сочинил книжку про „Антигону” Софокла, однако:
„…Позволил до того начинить себя гегелевской философией, что утратил естественную способность к созерцанию и к мышлению и сверх того выработал в себе столь тяжеловесный образ мыслей и манеру выражения, что в его книге мы натыкаемся на места, когда наш разум немеет, и мы не понимаем, что же это такое перед нами”. (Эккерман, И. П. Разговоры с Гете в последние годы его жизни. М., 1981, с. 508.)
Констатация поэта подтверждает наше право отбрасывать схематизм трактатного мышления, а почему не задаться вопросом, с какой целью Гегель расхвалил „Антигону”? Не подумайте, что эта трагедия Софокла не заслуживает нашего восхищения. Но все же прельщаться просто похвалой не стоит. Ведь в своей „Эстетике” немецкий философ утверждает „светлую” государственность, или иными словами, Креонт амнистирован. Зато на Антигоне исподтишка клеится ярлык, что она исповедует „темную” семейственность. Соответственно, ее смерть от тиранической прихоти властителя как бы оправдывается. Конечно, Гегель замалчивает печальную рекапитуляцию насильника, хотя в пьесе четко указано: после того, как потерял своих сыновей и жену, он горько раскаивается:
Уведите вы прочь безумца, меня!
Ведь этой кратчайшей цитатой мы можем опровергнуть как Аристотеля, перечеркнувшего несомненный шедевр, так и Гегеля, которому пришлось умолчать о крушении тирана. Притом, оба мыслителя наперебой восторгаются гениальностью драматурга и выискивают среди его пьес свой образец. Соответственно, их избирательность вполне идеократична, и неплохо бы порвать с близорукостью и с зачарованностью трактатными конструкциями Стагирита и Гегеля. Поскольку они оба имеют вполне придворную биографию – кто у властителя Македонии, кто у прусского императора, то их велеречивость имеет своей целью прикрыть подлинное значение общечеловеческих шедевров. Своими трактатами они затуманивают существенное и отклоняют наше внимание в ложном направлении.
Напомню, как герцог инсценировал появление „черта”, чья задача одурачить рыцаря, дать ему напутствие, каким образом можно „расколдовать” Дульсинею. Так вот, дьявол спрашивает, кто Дон Кихот, хотя по „должности” ему полагалось бы сразу узнать его. Вот как он оправдает свою „оплошность”:
„Клянусь богом и своею совестью, я его не заметил, у меня так забита голова, что главное-то я упустил из виду”. (Ч. 2, гл. XXXIV)
Перифразируя, мы можем сказать, что и догмы канона забивают наши головы, в результате чего частенько не успеваем заметить главное!
Тут предвижу возражение: без теории же нам не обойтись. Или: не превращается ли термин „идеократия” в новое, столь же идеократическое наваждение, если мы станем его выискивать везде? Столь ли гипнотически неотвратима эта опасность? Да, мимикрия идеократических предлогов достаточно гибка и настырна. Но ведь и Протей в мифологии древних эллинов очень, скажем так, пластичен. Тем не менее, при достаточно упорном „воздействии” (его просто нужно бить и бить), он, наконец, показывает свой подлинный лик сморщенного старикашки.
…Когда мы имеем дело с идеократическими конструкциями, грубое отношение никак не подходит. Непримиримость нужна, но и без методологии не обойтись. И я предлагаю встречное понятие: идеокреацию. Расшифруем его как идеи, которые дают нам простор для творчества. Тогда во главу угла вместо власти выдвигается созидательность. Она же питается извечным стремлением к справедливости и человечности, к ценностям ДУХА.
Напомним цитату из Пушкина:
Душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит.
К этим ценностям никто не подкопается с заднего двора психоаналитических теорий, например. Только по сравнению с мифологическими разъяснениями Эдиповых злоключений концепция Зигмунда Фрейда выглядит более заманчиво. Но по свидетельству его ученика Густава Юнга, свою сексуальную „теорию” он выдвигал как крепость, отмахивался от любого научного аргумента против ее универсальности. А глядя сквозь призму общечеловеческих ценностей, мы поймем, что Лай является отцом Эдипа только в юридическом смысле, и ни о каком влечении к отцеубийству не может быть и речи. Ведь будучи врачом, Фрейд мог бы догадаться, что причину затянувшейся бездетности Иокасты не следует искать в ней, раз она рожает в общей сложности пятерых детей. Притом, ее чада в браке с собственным сыном зачаты после ее сорокалетия. При ее последней беременности Иокасте стукнуло, по меньшей мере, лет пятьдесят. Просто ее первый супруг был падок на юношей, а свою преступную страсть он не сдержал, поругал даже законы гостеприимства. Он употребил и увез с собой Хрисипа – первородного сына Пелопса, за что разгневанный царь, (чьим именем назван весь Пелопоннес!) проклял преступника, а по одной из мифологических версий юный Хрисип осознал свое несчастие и наложил на себя руки… Выходит, что Эдип был рожден от внебрачной связи Иокасты с побочным братом своего супруга. Этому же доверенному лицу поручили бросить детеныша диким зверям на растерзание, а он позаботился о собственном ребенке, устроив для него усыновление бездетной, царствующей в Коринфе четой…
Надеюсь, что этим предельно сжатым пересказом своей докторской диссертации я дал убедительный пример того, как, на мой взгляд, надо отметать приевшиеся каноны. Ведущим ориентиром может быть единственно преклонение перед авторами художественных произведений. Интерпретаторов же всевозможных мастей необходимо подвергать проверке на идеократичность.
А чтоб не уподобиться профессору Серебрякову из „Дяди Вани” Чехова, который „пишет об искусстве, но ничего не понимает в искусстве”, необходимо внять саркастическому предупреждению Анатоля Франса из „Острова пингвинов”:
„Историки переписывают друг друга. Таким способом они избавляют себя от лишнего труда и от обвинений в самонадеянности. Следуйте их примеру, не будьте оригинальны. Оригинально мыслящий историк вызывает всеобщее недоверие, презрение и отвращение”. (Франс, А. Остров пингвинов. М., Худож. лит., 1970, с. 175)
В нашем неприятии канонов понадобится некоторое дерзновение, тут делать нечего. Нужна смелость во имя неугасимого и неувядаемого ТВОРЧЕСТВА!
--------------
© Орлин Стефанов СТЕФАНОВ, доктор филологии, София, Болгария
e-mail: orlin_stefanov@abv.bg тел.: +359 885574927
